Рома
Ромина комната была совсем маленькой. Диван у стенки, письменный стол с компьютером и выход на балкон. Мы с Эммой приезжали туда несколько раз, его родителей никогда не было дома. Рома давал нам какую-то новую музыку и показывал картины, которые он рисовал своей кровью. Эмма смотрела на него какими-то большими задурманенными глазами, Дурик отвечал ей максимально пренебрежительно, охмуряя шестнадцатилетних нас ещё больше.
Когда он разговаривал, складывалось ощущение, что он озаряет тебя всеми лучами мира и ты становишься каким-то особенным, а потом солнце заходит за кроваво-темную тучу и ты уходишь назад в туман своей обыденности. Рома цитировал Ирвина Уэлша и каких-то неизвестных альтернативных философов, много говорил о смерти и всем телом давал понять, как осточертел ему этот мир.
Я старалась побольше молчать, чтобы не ляпнуть чего-то глупого и давая Эмме возможность общаться. Я уходила в свои мысли, пытаясь понять, как нужно жить, чтобы соответствовать таким людям, как он. Я никогда не думала так глубоко, как он, никогда не читала таких книг, никогда так точно не представляла себе смерть. Что со мной не так? Время от времени из мыслей меня вырывал Ромин смех, звонкий и неприятный, как будто дьявол смеётся над всем твоим существованием.
Рядом на диване зазвонил мой телефон. Старенькая серебристая нокия с громким динамиком выдала песню из какого-то нового фильма с Милой Йовович. Мне звонила мама и в этот момент не могло быть ничего более стыдного, чем это. Я подпрыгнула и резко сбросила звонок, но Рома уже успел услышать мой рингтон. Его жилистая шея напряглась, пока я смотрела на вены, уходящие за ухо, в ожидании того, что он скажет. «Блять, как ты можешь слушать такую хуйню. Зачем я вообще стараюсь и даю вам малолеткам какую-то музыку, ваше бездарное поколение уже ничем не образовать».
Я почувствовала, как напряглось плечо Эммы рядом на диване. Мне стало невероятно стыдно, что я её так подставила. Он не должен идентифицировать её со мной, я действительно не знаю ничего о правильной музыке и стиле, я по-прежнему читаю романтичного Харуки Мураками и подавляю рвотные рефлексы на каннибалистических сценах Уэлша. Эмма совсем не такая, Эмма всё понимает, у Эммы большой внутренний мир. Как я могла её так подставить.
Больше Эмма к Роме меня никогда не звала. Я делала вид, что не знаю, что она туда ездит, пытаясь проглотить слёзы, когда она мне врёт и говорит, что весь день ходила по магазинам с мамой. В какой-то день в её комнате появилась картина, нарисованная светло-коричневой краской, похожей на акварель, но я слишком её любила и никогда не задавала вопросов.
Сейчас мне далёкий тридцать один, я живу на другом континенте и почти не вспоминаю про Могилёв. Он растворился в памяти сладким вареньем, тягучим и как будто никогда не существовавшим. В одну темную ночь, уставшая после долгой смены, я сидела на крыльце и почему-то вспомнила про железного звездочета в центре города. Про тусовки молодых рокеров на полукруглых скамейках перед кинотеатром, про безбожное количество кед и клёпок посреди площади. Тихий, радостный гул в тёплый летний вечер, когда время уходит к десяти, а небо по-прежнему светлое. Про то, как ты смотришь над деревьями в сквере, судорожно пытаясь придумать новую шутку, чтобы остроумно отреагировать на чью-то реплику и подольше остаться не выгнанным из этой компании.
Мне тридцать один. Я допила холодный джин и вынесла на крыльцо маленькую красную колонку. Долго вводила в поисковой строке правильные слова, чтобы найти ту самую песню из фильма с Милой Йовович. Тёмную пустую улицу где-то на севере Калифорнии заполнил звонкий голос. Я вспомнила, как трогают подушечки пальцев кнопки моей старенькой нокии.
Мне тридцать один. Я по-прежнему не знаю, как быть лучшим человеком. Мне по-прежнему нравится эта песня из фильма с Милой Йовович, Эмма живет с котом и мужем где-то в Европе, а Рома давно умер.
Мне тридцать один.
***
Jem - 24
8/21/2022